«Над пропастью во ржи» (1954) – один из самых влиятельных романов послевоенного периода, в нем воплотился острейший культурный конфликт 1960-х гг., оформившийся в Америке как конфликт поколений. Персонажи Сэлинджера внешне ведут вполне обычную, благополучную жизнь и только внутренне обитают «в другом измерении»: используя дзеновский образ, С. сравнивает их с перевернутым лесом, все листья которого под землей. Святые, безумцы, а может быть, уродцы, несущие бремя неразделенной любви к людям. Они составляют нечто вроде тайного братства.
Роман повествует не столько о воспитании и взрослении, сколько об отказе взрослеть, об отчаянном желании уклонится, спастись от испорченности взрослого мира. Эта тема, не новая для США (восходит к твеновскому Геку Фину), становится специфически актуальной для 50-60х гг. – на фоне популяризированного психоаналитиками культа «зрелости» и «приспособленности». В глазах С. растерянный подросток, странник, чудак, пребывающий на грани или за гранью нервного срыва, воплощает бескомпромиссную мудрость-невиновность. В жизни герой не видит для себя никакого призвания, кроме одного: «стеречь детей над пропастью во ржи», спасать их от падения в убожество взрослой конформности. Проза С. представляет собой нарочито «непричесанное» лирическое словоизлияние, напоминающую дневниковую запись или «узкопленочный любительский фильм в прозе» (излишняя детализация, обилие отступлений, автокомментариев и т.д.) Общение с читателем приобретает предельно непосредственный, доверительный. интимный характер. Эта манера окажется близка новому поколению писателей: ценности личностной самореализации, индивидуальной выразительности для них предпочтительнее канона «крутой» мужественности.
По своей жанровой форме «Над пропастью во ржи» - это роман-исповедь, роман-монолог, представляющий собой воспоминания рассказчика, подростка Холдена, об истории, которая произошла с ним в прошлом году накануне Рождества.
Рассказ Холдена строится не как последовательное событийное повествование событийное повествование, а как своеобразная «история болезни», в которой фиксируются малейшие изменения его душевного и физического состояния. Движение мыслей Холдена обозначено двумя символами: Смерть, связанная с образом Али, и Любовь, связанная с образом Фиби. Путь отшельника, которым хотел стать али, ведет к духовной смерти; путь исповедующего любовь к ближнему своему открывает для человек понимание своего единства с миром людей.
Бегство Холдена является таковым лишь по своему формальному значению, так как больше напоминает движение по кругу. В действительности же оно обозначением поиск Холденом смысла жизни, который воплощается для него в нелепом вопросе: «Куда деваются утки зимой из парка?», то есть куда деваться ему от холода и непонимания окружающего мира. Все произошедшее с ним воспринимается им как бессмысленный круговорот, истинная сущность которого открывается ему, когда он смотрит на детей, катающихся под дождем на карусели, символизирующей принцип общечеловеческого единства.
Холден говорит как подросток, и оттого кажется, что он и думает как подросток. Но подобно всем мудрым детям в произведениях Сэлинджера: Эсме, Тэдди, блистательным Глассам, - Холден думает как взрослый. Едва ли хоть один ребенок (да и мало какой взрослый) может судить о людях так ясно и безжалостно. Холден препарирует характеры с дьявольской точностью. И рисует словесные портреты как романист. Секрет успеха Холдена как рассказчика в том, что он ничего не оставляет без комментария. Он всегда говорит, что вам следует думать. Он каждого готов припечатать и поэтому так забавен. Но редакторы «Нью-Йоркера» были правы: Холден не типичный подросток, он вундеркинд. У него есть то, чем обладают немногие, - сложившееся мировоззрение (и потому он так неотразимо притягателен).
На ходу я вытащил из кармана охотничью шапку и надел ее. Я знал, что не встречу никого из знакомых, а было очень сыро. Я шел и шел и все думал, как моя сестренка ходит по субботам в тот же музей, что и я. Я подумал – вот она смотрит на то же, на что я смотрел, а сама каждый раз становится другой . От этих мыслей у меня не то чтобы окончательно испортилось настроение, но веселого в них было маловато. Лучше бы некоторые вещи не менялись. Хорошо, если б их можно было поставить в застекленную витрину и не трогать. Знаю, что так нельзя, но это-то и плохо. Я все время об этом думал, пока шел по парку.
Проходя мимо площадки для игр, я остановился и посмотрел, как двое малышей качаются на доске. Один был толстяк, и я взялся рукой за тот конец, где сидел худенький, чтобы их уравновесить, но сразу понял, что я им мешаю, и отошел.
А потом случилась глупейшая штука. Я подошел к музею и сразу почувствовал, что ни за какие деньги туда не пойду. Не тянуло туда – и все, а ведь я весь парк прошел и так ждал этого! Конечно, будь Фиби там, я, наверно, зашел бы, но ее там не было. И я взял такси у входа в музей и поехал в отель «Билтмор». Ехать не хотелось, но я уже назначил там встречу с Салли.
Я приехал в отель слишком рано, сел на кожаный диван под часами и стал разглядывать девчонок. Во многих пансионах и колледжах уже начались каникулы, и в холле толпились тысячи девчонок, ждали, пока за ними зайдут их кавалеры. Одни девчонки сидели, скрестив ноги, другие держались прямо, у одних девчонок ноги были мировые, у других – безобразные, одни девчонки с виду были хорошие, а по другим сразу было видно, что они дрянь, стоит их только поближе узнать. Вообще смотреть на них было приятно, вы меня понимаете. Приятно и вместе с тем как-то грустно, потому что все время думалось: а что с ними со всеми будет? Ну, окончат они свои колледжи, пансионы. Я подумал, что большинство, наверно, выйдут замуж за каких-нибудь гнусных типов. За таких типов, которые только и знают, что хвастать, сколько миль они могут сделать на своей дурацкой машине, истратив всего галлон горючего. За таких типов, которые обижаются как маленькие, когда их обыгрываешь не только в гольф, но и в какую-нибудь дурацкую игру вроде пинг-понга. За очень подлых типов. За типов, которые никогда ни одной книжки не читают. За ужасно нудных типов. Впрочем, это понятие относительное, кого можно считать занудой, а кого – нет. Я ничего в этом не понимаю. Серьезно, не понимаю. Когда я учился в Элктон-хилле, я месяца два жил в комнате с одним мальчишкой, его звали Гаррис Маклин. Он был очень умный и все такое, но большего зануды свет не видал. Голос у него был ужасно скрипучий, и он все время говорил не умолкая. Все время говорил, и самое ужасное то, что он никогда не говорил о чем-нибудь интересном. Но одно он здорово умел. Этот черт умел свистеть, как никто. Оправляет свою постель или вешает вещи в шкаф – он всегда развешивал свои вещи в шкафу, доводил меня до бешенства, – словом, что-нибудь делает, а сам свистит, если только не долбит тебя своим скрипучим голосом. Он даже умел насвистывать классическую музыку, но лучше всего насвистывал джаз. Насвистывает какую-нибудь ужасно лихую джазовую песню вроде «Блюз на крыше», пока развешивает свои манатки, и так легко, так славно свистит, что просто радуешься. Конечно, я ему никогда не говорил, что он замечательно свистит. Не станешь же человеку говорить прямо в глаза: «Ты замечательно свистишь!» Но хотя я от него чуть не выл – до того он был нудный, – я прожил с ним в одной комнате целых два месяца, и все из-за того, что такого замечательного свистуна никогда в жизни не слыхал. Так что еще вопрос, кто зануда, кто – нет. Может быть, нечего слишком жалеть, если какая-нибудь хорошая девчонка выйдет замуж за нудного типа, – в общем, они довольно безобидные, а может быть, они втайне здорово умеют свистеть или еще что-нибудь. Кто ж его знает, не мне судить.
Наконец моя Салли появилась на лестнице, и я спустился ей навстречу. До чего же она была красивая! Честное слово! В черном пальто и в каком-то черненьком беретике. Обычно она ходит без шляпы, но берет ей шел удивительно. Смешно, что, как только я ее увидел, мне захотелось на ней жениться. Нет, я все-таки ненормальный. Она мне даже не очень нравилась, а тут я вдруг почувствовал, что я влюблен и готов на ней жениться. Ей-богу, я ненормальный, сам сознаю!
– Холден! – говорит она. – Как я рада! Сто лет не виделись! – Голос у нее ужасно громкий, даже неловко, когда где-нибудь с ней встречаешься. Ей-то все сходило с рук, потому что она была такая красивая, но у меня от смущения все кишки переворачивало.
– Рад тебя видеть, – сказал я и не врал, ей-богу. – Ну, как живешь?
– Изумительно, чудно! Я не опоздала?
Нет, говорю, но на самом деле она опоздала минут на десять. Но мне было наплевать. Вся эта чепуха, всякие там карикатуры в «Сэтердей ивнинг пост», где изображают, как парень стоит на углу с несчастной физиономией, оттого что его девушка опоздала, – все это выдумки. Если девушка приходит на свидание красивая – кто будет расстраиваться, что она опоздала? Никто!
– Надо ехать, – говорю, – спектакль начинается в два сорок.
Мы спустились по лестнице к стоянке такси.
– Что мы будем смотреть? – спросила она.
– Не знаю. Лантов. Больше я никуда не мог достать билеты.
– Ах, Ланты! Какая прелесть!
Я же вам говорил – она с ума сойдет, когда услышит про Лантов.
Мы немножко целовались по дороге в театр, в такси. Сначала она не хотела, потому что боялась размазать губную помаду, но я вел себя как настоящий соблазнитель, и ей ничего другого не оставалось. Два раза, когда машина тормозила перед светофорами, я чуть не падал. Проклятые шоферы, никогда не смотрят, что делают. Клянусь, они ездить не умеют. Но хотите знать, до чего я сумасшедший? Только мы обнялись покрепче, я ей вдруг говорю, что я ее люблю и все такое. Конечно, это было вранье, но соль в том, что я сам в ту минуту был уверен в этом. Нет, я ненормальный! Клянусь богом, я сумасшедший!
– Ах, милый, я тебя тоже люблю! – говорит она и тут же одним духом добавляет: – Только обещай, что ты отпустишь волосы. Теперь ежики уже выходят из моды, а у тебя такие чудные волосики!
«Волосики» – лопнуть можно!
Спектакль был не такой дрянной, как те, что я раньше видел. Но в общем дрянь. Про каких-то старых супругов, которые прожили пятьсот тысяч лет вместе. Начинается, когда они еще молодые и родители девушки не позволяют ей выйти за этого типа, но она все равно выходит. А потом они стареют и стареют. Муж уходит на войну, а у жены брат – пьяница. В общем, неинтересно. Я хочу сказать, что мне было все равно – помирал там у них кто-нибудь в семье или не помирал. Ничего там не было – одно актерство. Правда, муж и жена были славные старики – остроумные и все такое, но они меня тоже не трогали. Во-первых, все время, на протяжении всей пьесы, люди пили чай или еще что-то. Только откроется занавес, лакей уже подает кому-нибудь чай или жена кому-нибудь наливает. И все время кто-нибудь входит и выходит – голова кружилась оттого, что какие-то люди непрестанно вставали и садились. Альфред Лант и Линн Фонтанн играли старых супругов, они очень хорошо играли, но мне не понравилось. Я понимал, что они не похожи на остальных актеров. Они вели себя и не как обыкновенные люди, и не как актеры, мне трудно это объяснить, Они так играли, как будто все время понимали, что они – знаменитые. Понимаете, они хорошо играли, только слишком хорошо. Понимаете – один еще не успеет договорить, а другой уже быстро подхватывает. Как будто настоящие люди разговаривают, перебивают друг дружку и так далее. Все портило то, что все это слишком было похоже, как люди разговаривают и перебивают друг дружку в жизни. Они играли свои роли почти так же, как тот Эрни в Гринич-Вилледж играл на рояле. Когда что-нибудь делаешь слишком хорошо, то, если не следить за собой, начинаешь выставляться напоказ. А тогда уже не может быть хорошо. Ну, во всяком случае, в этом спектакле они одни – я говорю про Лантов – еще были похожи на людей, у которых башка варит, это надо признать.
Жизнь, оказывается, не всегда прекрасна, - она может быть опасной. Она похожа на туго натянутый над бездной канат. Вправо - влево - вверх - вниз. Где мы окажемся, идя по нему, сцепив зубы от страха и балансируя руками, чтобы не упасть, удержаться.
Сейчас по нему идет мой ровесник - семнадцатилетний американский школьник Холден Колфилд. Точнее, уже не школьник - опять не школьник, в очередной раз исключенный из очередной школы за неуспеваемость. Родители еще ничего не знают об этом. Ему не хочется обременять их собою. Они заняты воспитанием младшей дочери и еще не пришли в себя после смерти среднего сына. Холден принимает решение вернуться домой только после того, как родители получат извещение о его отчислении из Пэнси.
Пэнси - учебное заведение, которое считалось очень престижным, а на поверку, по словам Холдена, оказалось «гнусным». Директор лебезил перед богатыми родителями и не удосуживался замечать бедных. Здесь плохо кормили, но по воскресеньям, в родительский день, обязательно были бифштексы.
Корпус, в котором находился Холден, носил имя бывшего выпускника, пожертвовавшего на Пэнси «кучу денег». Неважно, что заработал он их на покойниках - открыв похоронное бюро, «через которое можно хоронить своих родственников по дешевке - пять долларов с носа».
Холден с брезгливостью и недоумением узнал от него, что беседовать с Христом можно не как со Всевышним, а по-приятельски, почти запанибрата. Юноша живо представил себе, как этот школьный меценат просит Христа «послать ему побольше покойничков». В отеле, где Хол- дену пришлось провести одну ночь, он впервые узнает изнанку жизни, сталкивается с сутенером и проституткой, которые вдобавок к унижению обкрадывают его.
Душа Холдена мается в поисках чистоты и опоры. Он надеется найти все это в мире взрослых - и не находит.
Доктор Термер пытается убедить юношу, что жизнь - это игра, в которой нужно действовать по определенным правилам. Холден считает, что в этой игре он играет в команде аутсайдеров. Страшно, когда игра идет в одни ворота, и все мячи и шайбы бьют по Холдену. Ему сейчас очень трудно. Он в прямом и в переносном смысле стоит на распутье. Холден уже не мальчик, но еще не взрослый. Уже исключенный из школы, но еще никуда не принятый. Уже не в Пэнси, но еще не дома.
Хоть на короткое мгновение ему хочется забыться. И он снова окунается в мир взрослых. На сей раз это кино. Но на экране он видит страшную в своей пошлости действительность - показные страсти, показное ломание - «липа, от которой плачут дамочки».
Холдену непонятен мир взрослых. Он вспоминает о смерти своего любимого брата Алли, на могилу которого дважды ходил вместе с родителями. А потом перестал. После того, как увидел, как во время дождя все бросились к своим машинам, забыв о покойниках. Холдена просто бесит мысль о том, что можно вот так сразу переключиться, включить радио в машине, поехать куда-нибудь пообедать и согреться. Он называет это «невыносимым свинством».
Такое же «свинство» встречает юноша и в школе, где учится сестренка Фиби - единственное дорогое ему существо. Он пытается стереть ластиком похабщину на стенах, но боится, что если взрослые увидят, то решат, что это он написал.
Холден может быть искренним только с Фиби и с самим собою. Вот почему роман представляет собой исповедь, внутренний монолог взрослеющего человека на труднейшем жизненном перевале. Это своеобразное путешествие Холдена по людям и школам чем-то немного напомнило мне путешествие Маленького принца по разным планетам. Оба они увидит в мире взрослых много зла, несправедливости, грязи и непонимания. У Маленького принца была Роза, у Холдена - Фиби. Но у Холдена не было друга Лиса, который мог бы его услышать.
Нет, Холден никогда не будет таким, как встретившиеся на его пути взрослые. Он вдруг понимает, что его миссия - спасать тех, кто оказался «над пропастью во ржи».
Каким же прекрасным человеком должен стать этот четырежды исключенный за неуспеваемость мальчик!
«Непохоже было, что скоро будет Рождество, вообще казалось, что больше ничего никогда не будет».
Дж. Д. Сэлинджер «Над пропастью во ржи» - это такая очень специальная детская книжка, из тех, что у нас выходили с пометкой «для среднего и старшего школьного возраста». Ну, шестнадцатилетний подросток, Холден Колфилд, исключенный из школы за хроническую неуспеваемость, несколько предрождественских дней шатается по улицам родного Нью-Йорка , охотно заглядывая (хороший мальчик!) во всякие бары и кабаки, надирается там до чертиков, встречается с разными людьми и т. д. Потом откуда-то возникает его младшая сестра (Господи, до чего бестолковый сюжет!), она катается на какой-то дурацкой карусели, от чего этот самый Холден почему-то серьезно заболевает… В общем, что-то очень американское.
Что о таких воспоминаниях сказал бы сам Холден? - «Мне вдруг показалось, что я исчез. Казалось, стоит тебе пересечь дорогу, как ты сразу исчезнешь навек…»
Нет, сэр, нет, я не собираюсь пересказывать сюжет этой «культовой» книги 50-х (60-х, 70-х, 80-х… 90-х?), я только пытаюсь взглянуть на него с позиций автора спектакля, понять «исходный импульс»: почему в ТЮЗе - Сэлинджер? Да где же ему и быть, как не там?! Сэлинджер - это же, кажется, что-то молодежное?.
А значит - «танцуют все!» Зрителей встречают маленький джазовый оркестр и танцующие тени - актеры находятся за белым экраном, на который проецируются только их силуэты. Чья-то маленькая тень профессионально и сосредоточенно танцует сама с собой, чья-то огромная тень за ней наблюдает, а какая-то обнявшаяся теневая парочка увлеченно осваивает этюд на полное расслабление… В этом симпатичном прологе не обошлось без ностальгической интонации, дескать, «где твои семнадцать лет?». Но «воспоминаниям о будущем» юные зрители театра долго предаваться не смогут, тени быстро исчезнут, и сразу, без перехода.
Просторная больничная палата всего на две-три коечки (Америка, Америка!). Белый пластиковый пол - по нему удобно катать инвалидные коляски (и катают), он, вероятно, хорошо гасит звук падающего тела. Странно, хлоркой не пахнет… (Ах, да - театр…) Откуда бы вы ни смотрели на сцену, взгляд уныло упирается в угол - собственно, всех декораций-то - две белые больничные стены. «Что говорит одна стенка другой стенке? - Встретимся на углу!» - загадывал загадку малыш из сэлинджеровского рассказа («Дорогой Эсме с любовью - и всякой мерзостью»). Сюда, в эту белую клетку, поместится весь Нью-Йорк .
Все верно, Андреев просто сделал поправку на время. Это в 51-м Холден заболевал туберкулезом и попадал в санаторий, в 94-м мальчику, которого всерьез волнует вопрос «куда деваются зимой утки из Центрального парка?», может светить только психушка. В этом нет, как ни странно, популярного нынче кликушества: «Мы все живем в сумасшедшем доме!!!» и т. д. Здесь высказались по конкретному поводу: если вас тошнит, как сказал бы Холден, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО тошнит от всей этой ЛИПЫ (тоже любимое его словечко, во всяком случае, в русском переводе), от всех этих «добрых, искренних» людей, которые к вам так нежно относятся и заодно советуют обращаться с Христом «просто, как с приятелем», - о"кей, значит, встретимся на Пряжке.
Но на этом режиссерская попытка интерпретации чужого сюжета заканчивается. Для этих 10 минут, согласитесь, не стоило ни зрителей собирать, ни, тем более, будить актера Алексея Девотченко - Холдена, который тихо прикорнул на крайней коечке.
По идее, то, что начинается с пробуждения героя, в спектаклях можно (принято) рассматривать как его сон. Но на самом деле Андрееву чужды построения даже такой, весьма сомнительной на сегодняшний день, степени сложности. У Сэлинджера весь текст, этот стостраничный внутренний монолог, построен так, что «поток сознания» героя ничем не ограничен, автор не кричит Холдену: «Отклоняешься!» В происходящие в настоящем времени события вторгаются его воспоминания и размышления - ну, так, сэр, всякие истории, - и рядом с встреченными сегодня однокашниками, музыкантами, учителями, проститутками, монахинями, артистами, таксистами столь же реально и полноправно существуют погибший брат Алли, продавшийся Голливуду Д. Б., тот мальчик, выбросившийся из окна, писатель Ринг Ларднер, шекспировский Меркуцио и Альфред Хичкок. Мир Холдена заселен так густо - не протолкнуться. Еще и утки эти… Но у Андреева в спектакле срабатывает установка на максимальное упрощение, выпрямление действия: «былое» - отдельно, «думы» - отдельно. То есть несколько эпизодов, произошедшие в настоящем, в «реальности», «разыгрываются» актерами, а вся «рефлексия» уходит в слова. В длинные-предлинные монологи главного героя. Вот и выходит, что Холден, как он сам непременно бы выразился - «трепло несусветное», а все зрелище - «давидкоперфилдовская муть» - роман воспитания. Причем по какому принципу отобраны сцены «для игры» - понять трудно, поскольку неясно: почему, например, Андрееву интереснее показать встречу героя с проституткой, а не с двумя монахинями? Почему один эпизод важнее, чем другой? Как писал в сочинении Холден, «Эта таинственная загадка все еще бросает вызов современной науке XX века».
Вынужденный жить в опустошенном мире, который ему создал Андреев, в стерильной больничной атмосфере, Холден часто остается на сцене один. Только не думайте, что это бенефис Алексея Девотченко. Совсем наоборот.
Из всего возможного арсенала режиссерских умений и навыков (концепция, мизансцена, ритм и т. д.), которые призваны помочь актеру в построении образа, артисту Девотченко «щедрой» рукой вручены два приспособления: пресловутая «охотничья» шапка с козырьком и белый стульчик. А жанр (тут я делаю большие холденовские глаза) сценического ДЕЙСТВИЯ - остроумно определен как «страницы из книги». И что делать актеру с этими «страницами», одиноко сидя на стуле, вплотную придвинутом к залу, наедине с текстом и зрителями, в этом «вредительски» (по отношению к произведению и актеру) недопоставленном спектакле - еще одна «таинственная загадка, бросающая вызов»…
Замысел Андреева очевиден: Холден - роль сложная, ее может сыграть только хороший актер. Поэтому: «Вот тебе шапка, иди играй чего-нибудь» - такова концепция образа. И если бы постановочная несостоятельность не была столь очевидной, то расчет режиссера можно было бы признать отчасти оправданным. Исполнение Девотченко роли Холдена привносит в спектакль некий оригинальный смысл, хотя, вероятно, не совсем тот, на который претендовал режиссер.
Как широко известно, Леша Девотченко (именно под этим именем он вошел в ряд «культовых» театральных актеров последних лет) - актер, способный выполнять сложнейшие сценические задачи, наделенный огромным энергетическим зарядом, не побоюсь этого слова, - «личным магнетизмом». (Как удивительно на своем месте он был в фильме «Духов день», где, обладая способностью к телекинезу, взглядом отодвигал от Шевчука чашечки). Так вот, в спектакле Андреева, рядом со значительностью такого мастера Леши, тюзовские мальчики и девочки выглядели как-то уж совсем растерянно. Словно разыгрывался старый сюжет: Гулливер в стране лилипутов. И обращался с ними Девотченко с соответствующей аккуратностью великана - в сценах «драки» со Стредлейтером, «борьбы» с сутенером, встречах с Салли - его Холден осторожен настолько, словно боится оторвать ручки-ножки бумажным куклам. Возможно, он не так уж далек от истины относительно «кукольности» остальных персонажей - ибо и весь Нью-Йорк (город людей и уток) превращен режиссером в город манекенов. Одинаковых фатоватых юношей и одинаковых девушек в черных костюмах, чьи однообразные движения и реакции ассоциируются, скорее, не с идеей «механистичности западной цивилизации», а с провинциальным конкурсом красоты. И смысл из всего этого «высекается» такой: Холдену, конечно же, не 16 лет. (Не столько потому, что Девотченко так уж намного старше, сколько потому, что актер он непоправимо взрослый). Холден уже больше десяти лет сидит в этой психушке, и будучи окончательно сумасшедшим, все время мысленно возвращается к тем нескольким предрождественским дням, когда он заболел. Его закружила эта дрянная карусель, и выбраться нет никакой надежды. Холден Колфилд - «человек поконченный», выражаясь словами Порфирия Петровича. В финале спектакля пойдет снег, и под ним, пританцовывая, на сцене покажутся сначала устрашающие Санта-Клаусы, а за ними в вальсе, как в кошмаре, проплывут люди в белых халатах… Все верно. Мы взрослеем, в нашем мире остается все меньше Дедов Морозов и все больше - санитаров…
Ну, и пока нас с тобой еще не окончательно привязали к больничным койкам и инвалидным креслам, попробуем выкрикнуть несколько бредовых идей. Как известно, в повести Сэлинджера нет этого леденящего душу андреевского оптимизма. То, что испытал Холден, любовавшийся своей младшей сестренкой на карусели, когда грянул этот треклятый ливень, - называется состоянием просветления. Сатори. Дело в том, что творчество Сэлинджера - это «троллейбус, который идет на Восток». Конечно, в «Над пропастью во ржи» мотивы восточной философии, столь дорогие автору повести, не обозначены (в отличие от его цикла о семействе Гласс, рассказов, где все названо своими именами). Но сам способ мышления Холдена, его манера рассказывать истории (превращенная в тюзовском спектакле в нескончаемый маниакальный бред) - вы заметили, он никогда не делает «обобщений», не говорит, что его раздражает «практицизм и бездуховность потребительского общества». Он лучше подробно расскажет еще какой-нибудь случай. Он непосредственный ребенок постольку, поскольку для него существует лишь непосредственная конкретная данность. Что и помогает ему, «простецу», проникнуть в суть вещей. Рассказы Холдена похожи на японские хокку, переведенные прозой, такие, какие сочинял любимый сэлинджеровский герой Симор Гласс: «Вместо того, чтобы взглянуть на меня // Девочка в самолете // Повернула голову своей куклы».
Очищенная от «объясняющих» слов, живая именно потому, что ожившая, реальность - разве не она находится сейчас в центре внимания современного искусства, современного театра? Когда желание рассказать ИМЕННО ЭТУ историю оказывается неизмеримо сильнее желания эту историю проинтерпретировать. Великий 1-летний гуманист Холден оказывается вполне в русле сегодняшней «общегуманистической тенденции». Кажется, ТЮЗ промахнулся мимо творческой удачи. Все-таки стоит иногда читать внимательно - не только инсценируемое произведение, но и другие рассказики из того же небольшого сборничка. Это не очень тактичный, наверное, но, в общем, невредный совет.
Может быть, тогда мы и узнаем - куда деваются зимой утки из Центрального парка?
